[Psih-Shredinger]

Я снова буду псом,
Я буду нищим,
Я буду художником.
Винсент Ван Гог

Простите, но у нас сегодня вечер Ван Гога. Но я слишком сильно радуюсь, а Солос заставила меня перепечать ей введение из новоприобретенной мной книжечки. Оно написано очень интересно и завораживающе, так что мне не жалко было перепечатывать столько текста. Может быть, кому-нибудь тоже будет интересно.

Рисовал Винсент плохо. Он так считал, и это мучило его. Его восхищали изысканность и изящество академической живописи, художники, в совершенстве владеющие техникой. По сравнению с их произведениями его собственные картины выглядели какими-то аляповатыми, грубыми, словно истекающие жиром и запачканными угольной пылью. Он пробовал совершенствовать рисунок, копируя Делакруа и Милле, но ему хотелось научиться бьющую в глаза роскошь так, как это умели модные живописцы – ну не зря же им рукоплещут посетители Салона!

Мучимый неясными мечтаниями, испытывая все новые и новые разочарования, в молодости Винсент без устали скитался по лабиринтам жизни. Он менял города и страны, переходил с работы на работу. Вот он среди порывистых многознающих мостиков, вот он в шахтерском Боринаже, а вот среди больших лондонских магазинов. И вдруг встреча с творчеством Рембрандта. Ван Гогу было суждено изменить будущее искусства и стать в ряд величайших революционеров в истории живописи; но для этого сначала надо было открыть себя. Пока же он ошеломленно смотрел на гравюры и картины старого голландского живописца. Наверное, никто не вглядывался в эти полотна с такой страстью и с таким соучастьем: «Замужняя еврейка» или «Урок анатомии доктора Деймана» заставляли его забыть обо всем – и он хотел бы стоять перед ними, никуда не уходить, да и жить, питаясь только хлебом, водой и Рембрандтом. Сначала он испытал нечто вроде исступления, потом пережил стремительное волшебное озарение, и в конце концов перед ним открылась, с необычайной ясностью и навсегда, его судьба, его жизненный путь, с которого свернуть невозможно. Ван Гог не просто отождествлял себя с Рембрандтом, он вживался в него, пока не пришел к заключению: «Это сколько же раз умереть надо было, чтобы писать так». Живопись Рембрандта – тяжелая, исполненная густо смешанными красками, передающими грубую плоть рук и ног, запачканных землей, вошли в его палитру, чтобы никогда ее не покинуть. Даже под солнцем Прованса, где небо днем ясное, а ночью усыпано волшебными звездами, вдали от туманных каналов Амстердама, Винсент не переставал терзаться гравюрами Рембрандта, пытаясь переродить светотени этих офортов, но не в черно-белых, а в желтых и красных тонах, заряжая их беспощадным неистовством своих красок.

Всю жизнь Ван Гог пытался продавать свои картины, и ничего у него не выходило: как и старый голландский мастер, он познал самые черные несчастья из всех бед, которые могут случаться с людьми. Но у Рембрандта была семья, и он умел справляться с невзгодами, а Винсент – всегда одинок и в конце концов сломлен.

Примерно так потерпевший кораблекрушение составляет перечень вещей, выброшенных бурей на берег: пара разбитых ботинок, растерзанное соломенное кресло, трубка, эскиз с веткой цветущего персикового дерева.

В памяти меркнут яркие, но недолговечные огни Парижа; Ван Гог видит звезды, вращающиеся на небесной тверди, размытые очертания скрученных олив, беспредельную желтизну пшеничного поля, цветы, распускающиеся даже во дворике психиатрической лечебницы, бабочку, порхающую среди тверди каменных тюремных стен.

Путь Ван Гога труден: уехать в далекую даль, чтобы сгореть за считанные годы, страдая от демонов одиночества, непонимания окружающих и безысходности душевного состояния. Сверкнувшая молнией парабола мимолетного путешествия одинокого человеческого существа по этой жизни заставляет забыть то мучительное напряжение, с которым Ван Гог выражал себя, высказываясь от первого лица: он буквально переместил свое «истинное лицо» на холст, – так же, как поступил Рембрандт двумя столетиями ранее. Только так, с абсолютной искренностью, наполненными светом глазами и терзая свое вечно разбитое сердце, Ван Гог вышел за пределы времени. Да, писал он плохо, но он писал правду. Каждый жест, каждый мазок, каждый след оставленный на холсте, становился священным актом: во многих его картинах мы можем пересчитать по одному каждый штрих, все пастозные сгустки красочного пергамента. В те самые годы в среде художников и интеллектуалов, показано демонстрирующих томность и предвкушающих скучноватый блеск Belle Epoque (прекрасной эпохи), рождался замысловатый, вымученный символизм, Ван Гог не занимался искусством, а жил и страдал искусством. И это мученичество, это страдальческое причащение художника к творческому деянию и есть то великое наследие, завещанное Ван Гогом современной живописи.

Стеффано Дзуффи

Пока печатал эту статью, вспомнил стихотворение своего дедушки И решил, что оно тоже должно быть в этом посте.
А посвящено оно этому событию:
Ван Гог выстрелил в себя из револьвера в Овер-сюр-Уаз (Франция), однако прожил еще два дня и только после этого скончался.

Евгений Живицын
После выстрела в себя

Обнажённого цвета
Манит нагота,
На холсте чистым спектром играет.
Но порой вместо света
Змея-темнота
Перетруженный мозг пожирает.

Между счастьем и горем
Я выбрал Ничто.
Мне не вынести гниль середины.
Обездолен покоем,
Замечу ли то,
Что вползёт с безрассудком в картины?

Я устал от судилищ,
Устал от себя,
От бессилия разума плачу.
И шепчу я: прости же
Всевышний меня,
Что один лишь я знаю, что значу.

Незадачливый выстрел.
Несчастный стрелок –
Очевидец на собственной тризне.
От отчаянных мыслей
Спастись я не смог.
Не так просто спастись и от жизни.

Выстрел. Риску ли много?
Полотен полон –
Есть желаннее ль сети на свете?
Толь наказан я Богом,
Толь Им вознесён,
На земле обретая бессмертье?

Кстати, знаете, что именно больше всего меня ударило сегодня? Нет, я знал это, но оно как-то забылось среди прочего — а сегодня я прочел про это, и оно просто выстрелом. То, что он пытался есть краски. В этот момент носом я шмыгал громче всего.